Сибирские огни, 1922, № 1

Почтовый начальник, усатый, коренастый, басом докладывал новости иэ газет. Он просматривал все, получаемые на почте. Адресатам выдавал по рас- положению. — В Ракитянку опять столичные газеты пришли- Не за чем. Снеси ка, Михеич, их батюшке. Читать не будет, так матушке на выкройку пригодится. Начальница у него была маленькая, бледная. Урядница говорила про нее: — Маленька, черненька, да не мудрященька. В гостях она часто краснела, молча ела, что подавали, и вздрагивала, ког- да к ней обращались с вопросами. Урядник с урядницей, оба толстые, большие с одинаково грубыми голоса- ми, казались одним существом, разделенным на двое. И говорили часто так: он начнет фразу, она кончит. — В нашей волости—забасит он. — ...везде порядок, только в Ракитянке ссыльные мутят...—в тон ему за- кончит жена. А писарь на вечерних собраниях перед пельменями играл на гитаре и пел „Отойди, не гляди, скройся с глаз моих прочь".. Косил глаза на Анну и хитро подмигивал. Говорили всегда о том, что скоро разобьем немцев. О немецких зверствах. О деревенских новостях: накгя солдатка от кого родила. Иногда о Государ ственной Думе. Но только мужчины. Женщины „презирали" политику. На име- нины или крестины наезжали гости из других сел или со станции. Тогда устраи- вали вечер. Тряслась мебель от тяжелого пляса. Нестройным хором пели .Эй, Баргузин, пошевеливай вал". А когда пьянел урядник—„Нагаечку" и „Ука- жи мне такую обитель". Рассказывали скоромные анекдоты. Ставни раскрывали любопытные и, приплюснув носы, смотрели. Гости удалялись парочками в сен цы или во двор- Супруги перепутывали супругов. Но все обходилось без скан- дала. Анне претили плоские шутки, жирная еда и противная самогонка. Но она все-таки ходила на эти собрания. Только раз в сенях ее грубо прижал писарь, а в „зале" она увидала скотски пьяного попа Еле нашла свой платок и шубу. Убежала домой неверными шагами. На стук в окно ей открыла Ивановна. Жа- лея сладкий сон, она сердито ворчала. — Добегаться, гулена. В подоле принесешь писаренка. Кто укрывать будет? Анна заплакала. Ивановна смягчилась и вошла в ее каморку. — Ну, ну... Чо заливашься? Не укусила. Правду, жалеючи, сказала- Ишь самогонкой разит. Порядошны та^с не делают. А ты учительша. Ребытишки узнают—задражнют. Я все вижу, только молчу. За молодыми грех-от ходит. Анна сквозь слезы проговорила: — Все одна да одна, Скушно мне, Ивановна. И ничего я дурного не делаю. — Пошто скушно? Вдовье дело, знаю, не сладкое. Терпи. Трудом да молитвой изгоняй. А с ими, лешаками, како веселье? Ты-то простота. Разгля дела я тебя. А они-то замуторят да и надсмеются. Не наш брат. Мы побьем, да пожалем. Долго в эту ночь проговорили две женщины. Ивановна забыла сон. — Э эх, милая. Трудно наше бабье дело. Крепись. Меня вон по шаш надцатому годочку взамуж-от отдали. Старик-от, он теперь на человека похо- дить стал. А молодой-от был... Рыжай, веснатай, глупой. Только регочет. Вся деревня дураком звала. А злющий... Спаси Царица Небесна. Как не по его, ножом пырнет. Чистый варнак. А родители-то не путем добро нажили. А вот за богатство-то и отдзли. Сколь я слез то пролила... И до старости сердце ки пело. Не по духу был. И бил он меня, ягодка. Ух, бил! Раз я чижолая Фенькой ходила. Он с гумна приехал осенью. Я с обедом замешкалась, А он меня еще к корове позвал. Я вышла, да у крыльца-то и остановилась. Он меня на-земь, в лужу, да ногами-то в брюхо, в брюхо, а кулаками сверху дубит. Чуть отды