Сибирские огни, 1922, № 1

— А тебе, сукин сын, не все равно? Царский придворный Воейков есть. Знакомый твой или родня? Кругом загоготали. Егор смутился. — Оно, однако, верно. Хозяевы будут. А каки, все едино. Ваньша крикнул: — Англичане или русские — один чорт. Эх, жизня! И сразу оборвал. У в и д е л Анну в дорожном тарантасе. Остановилась проститься с управляю- щим. Упраэляющий пробрался сквозь толпу; поцеловал вежливо ручку. Кучеру приказал хорошенько барыню на пароход доставить и отошел. Киргиз-кучер замедлип, подбирая вожжи. Ваньша подскочил к тарантасу. — Прощай, барыня-сударыня! Испуганно откинулась в угол. — Да ты не бойся. Не тронем. Добра от тебя не видали, да и зла тоже. Не робь, поезжай!.. А толпа галдела о новых хозяевах и радовалась одному нерабочему дню. Тронули кони. Метнулись в глазах казармы, кучи эфелей у прииска. Дальше, дальше! Мелькнул одинокий крест. Могила Гостингса Умер на прииске от черной оспы. Рабочие поставили ему деревянный крест. На кресте кго-то жалостливый н ппал: „Здесь похоронили англиского анжинерв Го- стинса". Последняя картина. Прощай, прииск. ill. Деревня все такая же, как была. Срослась с землей и живет темная и тяжелая. Но ворвалось в нее и новое. Белеют в грубых пальцах листки газет. Слышится нерусская речь. Дивят крестьян военнопленные. Грешат с ними солдатки. На почте в очереди стоят мужики и бабы. Ждут, когда примут пись- ма и посылки в чужую страну. Думают, сколько пришлось походить, пока на- писали адрес на непонятном языке. И от этого еще дальше и страшнее кажется чужбина, в которую пишут и шлют своим кровным. На улице по ночам частушку голосят одни женские голоса. Мужских не слышно. ЛЗзрослых парней почти не осталось. Голоса подростков тонут в визгливом женском хоре. Свадьбы „играют" редко и тихо. Под венцом с молодыми невестами стоят не юные, как бывало. Больше вдовцы и инвалиды. Что-то треснуло в многолетнем укладе. Кряхтят старики. Снова за землю с детворой принялись. Старшие сыновья в жаркой пасти войны. Четвертый год крутит. Все сцепились. Весь мир закрутился. Перебросило чужаков сюда, русских в другие царства. Анну учительницей в это село кинуло перед самой войной. Да, „кинуло". Бросилась, как в монастырь, на покаянье. В женской истерике. Прощаясь с ней Митревна, вдруг расчувствовалась. — Ну, што ж, уезжай. Не сладка твоя жизня, птаха. Не по закону пошла. Испоганишься. Кабы детная были али при работе какой... А так-то, на муж- чинских хлебах, на забаву пойдешь... Выходи-ка взамуж. Да не за богача, за середнего. Штобы с мужем тяготу нести. Детки пойдут, заботы будут. Зато г скверны обмоешься. А так-то, в сытости, нужна ты кому, как сладкий пиро- жок к обеду. Есть—хорошо, а нет, и без него хлебушко батюшко насытит. Гладила Анну по голове шершавой рукой. Анна плакала от сладости бескорыстной ласки. — А побелет голова, да сгорбишься,—кому будешь нужна? Задарма ни кто не пригрет. Капиталов не наживешь с ими. Не таковска. А привыкнешь л сытости, сама угла не заработашь. Так-то, милая. Нагляделась я на господ-от. Сверху то мило, а внутре-то гнило. Ну, поезжай. Христос те сп. си.