Сибирские огни, 1922, № 1

ности борьбы, то книга начинает захватывать и побеждать, несмотря на то, что военная манера письма целых тирад и фраз проскальзывает довольно ча- сто, как, например, это лубочное: .Партизаны секли итальянцев, как капусту" (Глава XVII). В начале вообще является боязнь, что автор слишком агитационно, а не- жизнено будет во всех главах рисовать коммунистов добродетельными героями, белогвардейцев—безграничными мерзавцами, но скоро, с IV и особенно IX главы ,Брат на брата", эта боязнь исчезает. Автор чувствует глубже, он ясно пока- зывает на грубых кусках жизни, что дело не в жестокостях отдельных лиц. по- ступки которых есть результат, неизбежный и необходимый, социальных услр- вий, а в общем, во внутреннем, в целях, которые двигают друг на друга эти два мира. Манеру и стиль письма автор в главном заимствовал у умершего писателя Л. Андреева. Определенно вспоминается его „Красный смех" (стр. 28), „Так было* и порой кажется, что целые тирады автором взяты из этих рассказов. И самая"архитектоника романа безусловно навеяна „Рассказом о семи повешен- ных". Этот лапидарный, рубленный язык фраз, феодализм и законченность от- дельных глав с их заголовками, все это от Андреева. 1ервая глава .В час дня, ваше превосходительство" у Л. Андреева и глава романа „Есть у нас легенды, сказки", это в сущности одно и тоже: там генерал, тут адмирал Колчак пере- живают кошмарное ожидание своего конца. И эта импрессионистическая мане- ра в лучших главах у Зазубрина оттенить мелкий я^кий факт из большого со- бытия, как „Папаня плясит и длазнится" или этот кипящей самовар о котором говорят мужики закапывая по приказу чехов своего недострепенного односель- чанина,—это андреевская потерянная калоша в снегу и папироска в руках Ян- сена, которого везут на казнь. И вообще папироса Андреева, как символ гас- нущей человеческой жизни Зазубриным использоаана и довольно умело и в XXVI главе при убийстве партизанами корнета Завистовского. Правда, автор часто пересаливает и портит многие страницы обнаженным / грубым реализмом сцен насилия, расстрелов, жестокостей, виртуозной ругани, но вообще он овладевает своей манерой импрессионизма и в конце концов эта книга все же может быть признана нужной, ценной и пока единс венной. Хотя автору не удаются многие лица, как Колчак и другие, но все же ког- да в этих жутких фрагментных картинах боев, расстрелов, крови, массовой ги- бели людей, разврата буржуазно-офицерского гниющего мира, здоровой простой жизни революционере а, перед вами в главных персонажах романа постепенно вырастает остов социальной борьбы, живая панорама классовой смертельной схватки, то убеждаешься, что в главном и целом автор остается победителем. Самое ценное то, что на рисунке отде/ьных лиц, в единичных типах, в описании отдельных эпизодов, он дает вам отображение к л а с о в, их силы| их слаббети, их удельной и внутренней ценности. Подпоручик Мотовилов, коман- дир № ской дивизии, сын полковника царской гвардии, сам кадровый офицер, крепкий отпрыск еще не умершей буржуазии, уп< р о держащийся за свее го- сподство над миром—это с во е о бразньй „последний могикан" старого мира. Его твердость, жестокость, беспощадность во всем—в боях, в бегстве, в любзи, ри- сует нам классовую непримиримость, сохранившуюся в буржуазии силу, которая готова или умереть, или победить. Это самый удачный образ романа,—крепкий старый дуб, потерявший опо- РУ, лишившийся с оков почвы, „черной зем/>и". И ряд.м с ним подпоручик Барановский, случайно попавший в офицеры, интеллигент, которого, как всегда интеллигенцию, буржуазия властно бросает т УДа, куца потребуют ее жестокие, но определенные интересы. И его трагедия в том,—она постоянно и живо ощущается,—что он лишен этой твердокаменной кассовой сущности в себе, он лишен этой классовой опоры во вне. Гибкий и Тонущий тростник, пока еще живей целый обломок прошлого. w И наконец, вот они грядущие победители, мощные выразители нарастаю- Щеи . несокрушимой силы класса пролетариата—главнокомандующий таежной