Сибирские огни, 1922, № 1

В XVIII веке была целая плеяда поэтов, очень ценимых современниками, идеологов мелкого и среднего дворянства, которое Петр Великий тащил силой на историческую сцзну,—это—Кантемир, Тредьковский, Ломоносов, Хирасков, Су- мароков. Они пытались осуществить свое сословное искусства, не заботясь о сущности его, не ища революции формы, глаза, звука, краски и углубления своих идей и ощущений. Они искусство старались сделать орудием политики своей межеумочной социальной группы. Реакция при Петре II дала старой рсдовой] знати и духовенству, оттесненным Петром I, снова надежду вернуть вспять „худопородных". Аристо- краты начали мечтать снова о местничестве и табели о рангах, а духовенство—об изгнании науки. И вот поэгы и избрали для свзих сатир, од этих „хулящих учение", их зло- бу против новых деятелей межеумочных слоев общества. Темы и ^благородные и казалось, бы благодарные, но они определенно сословны, узки, от них пахнет публицистикой и, конеччо, не пахнет искусством. „Уме недозре/.ый, плод недолгой науки, Покойся, не принуждай к перу мои руки". Это начало Кантемировской сатиры не напоминает ли в исторической парал- лели современные заголовки поэм „Пульс мятежных масс вселенной" или „хра- нитель вещественных доказательств"Ильи Содофьева?И, конечно, ода Ломоносова „На день восшествия на престол императрицы Епизаветы Петровны" не может иметь никакого отношения к искусству, как и пьесы о м о й Екатерины: „О, вре- мя" и т. д. Наконец, патриотические поэмы Хераскова—Россиада, например, она тоже слишком узка по содержанию, и, кроме того, все эти произведения в своем построении скованы теми правилами французской ложноклассики Буало, которая запрещала употреблять слова низкие, и слово „осел" требовала непре- менно заменить .терпеливое и сильное животное". „Отелло" Шзкспира в Париже не имел успеха потому, что там есть слово „носовой платок". Все это является свидетельством о крайней духовной робости, бедности этих доморощенных социальных дельцов-сословников, не имевших больших горизонтов. Теперь вкусы переменились и хотят переусердствовавшие идеологи призна- ками пролетарской поэзии установить другое. Но не то же ли самое? Кержен- цев обвиняет Луначарского за выбор ск.жета, за изображение Кромвеля или за сказку „Иван в раю". Мы не говорим по существу об удельном весе произ- ведений Луначарского, но ясно, что сущность, подкладка этого требования, ко- нечно, одна и та же: то и другое требование вытекает из непонимания сущно- сти искусства и недоверия к классовой мещи пролетариата. Но пролетариат не сословие, это не межеумочная социальная группа. Его за бороду не тащили на историческую сцену: он сам идет к ней в силу исторической необходимости. Пролетариат, это—гранит грядущего всечеловече- ского общества, так мощно выпирающий из старых пород. И если Фонвизин, позднейший современник Сумарокова и др., еще не по- т ерял совсем своего значения, то только потому, что он—помимо классовых, сословных задач—своим образом Митрофанушки дал нам, кроме обличения не- вежества, общероссийский тип духовного недоросля, лентяя, полу классического Пе нтюха, которых и сейчас немало. р А Грибоедов расширил своей комедией и эти рамки и, осудив крепостную Усь, дал общечеловеческие типы—проныры Ззгорецкого, страмительно-герои- ^еского Чацкого, Дсн-Кихота от интеллигенции, болтуна Репетилова и, наконец, "'онументальный тип подлеца Молчалина. „Молчалины блаженствуют на свете!".. ,е ззучит ли это вечно юно и современно? На конец Пушкин, Гоголь, Толстой, конечно, выходцы из помещичьего ссловия, но они дали русскому искусству мировой размах и общечеловеческое значение.