Сибирские огни, 1922, № 1

п. Две жизни было на прииске: дневная и ночная. Рано утром гудела фабрика. Степь далеко разносила угрозу гудка. На рев его выползали люди. В семейных казармах, низких и длинных, раздавался плач дегей и визглива.) перебранка женщин. А поодаль от прииска просыпался киргизский аул. Выскакивали голые черные ребятишки и начинали дикий гортанный концерт. Киргизки, с подоткну- тыми под бешмет рубахами, показывали грязные, замызганные штаны. Они шли за водой и к табуну. Киргизы в шапках и меховых штанах ковыляли к фабрике. И каждый день повторял свое удивление рыжий штейгер. Он кричал киргизам от конторы: — Не сопрели еще, кривоногие? На фабрике и без одежи сдохнешь от жару. Косоглазые черти! Степенно отвечал аксакал (старший). — Зачим дохнишь. Лучча жар ни прамет. И бесстрастно выжидал, когда ответный хохот смолкнет. Из казарм с лопатами, ломами, койлами, веревксми шли рабочие. Потом делились. Шехтеры шли к шахтам, заводские на фабрику. С шумом под'езжали приискозые таратайки. Тянулись из близкой деревни мужики в телегах. Фабрика давала последний исступленный вопль. Гудок смолкал. Начиналось гуденье ма- шины и грохот бегунов. Они дробили камень, спрятавший зопото. Журчала вода в длинных желобах. Она уносила разжеванный бегунами камень. Оставляла дра- гоценные крупинки. Шумели меха в кузнице. Там плавилось его величество— золото. Вдалеке динамит рвал каменную грудь. Эхо повторяло стон взрывов. Все сливалось в сатанинскую музыку. Она была грозна и величава. Как про- клятье. Жалки были только музыканты. — Дунька, паскуда, чо сяла? Берись за тачку... Думаешь, золото высидишь? — А твое како дело? Ночь с англиченом проблудила, гак в хозява вышла. Я те зенки-то поскребу, надзирашь больно! — Ах, язви те в душу, стерва присковая! Визжали дико и надрывно. Наступала Дунька. Белокурые волосы сбились войлоком. Синие глаза под воспаленными красными веками стали от злости темными. На лице жирным потом размазана грязь. Как ведьма. Федосья не сдавала. Лила потоком циничную брань и рвалась в потасовку. Но увидел уж надсмотрщик. Грозит обоим кулаком. Проворно с бе взялись за тачку. У дверей фабрики скулит, как собака, молодой киргиз. Хватается за жи- вот и молит звериным воем своего дикого бога. Вчера надорвался. Сегодня пришел работать, не смог. — У-у-й, бульна... У-у-у... Шипка бульна... Алла, уй-уй-уй... Равнодушно проходят мимо грязные со своими ношами. Эка невидаль! Всем „бульна". Жалеет один старый Куржан. В оборванном длинном халате стоит и ка- чает зеленой чалмой. — Джяман... Джяман урус... (Плохие русские). Он рассказал бы,—что степь эта киргизская. Отдали свою степь за деньги. Русский дэнег дал мало. Пошли к нему ра- ботать. И за работу киргизам дает меньше. Русским больше. Кочевать нельзя. Надо работать. Скот дохнет. Люди дохнут. Урус в степь болезни при .ее, Ну- жду принес. Хотел бы рассказать Куржан, да слушать некому. — Ваньша, на праздник живем! Спиртоноса видал. Стоит у телеги, кашляет с хрипом, а меж кашлем смеется. Не то старик, не то молодой. Другой с испугом оглядывается.