Горница, 1998, № 2

Тропинкой снеговою в березняк, а там все тот же ледяной сквозняк, стволы — и те в одно слепила тьма, вечерней шубою метет зима . .. И потому, разгорячась и злясь, что ты сейчас сияешь, повторясь в других глазах, и улыбаясь им, все понимаешь телом молодым, я вышел в снег . . . Остыть хочу, остыть, чтоб мудрецом и мальчиком побыть. Но волосы прекрасные твои воспоминанья путают мои. . . И ничего я не смогу сказать, но буду в вихре ледяном стоять, пока за ярким праздничным окном широкий вальс несется через дом! * * * Мне надо проститься с тобой навсегда, но этого мало. Как чистая смелость берет города, так ты просияла! И звездною ночью на склоне горы бессмертное древо — береза спускала к нам ветви свои и справа, и слева. Над кроной ее, уходящей во тьму, миры индевели. И не было даже названая тому, чего мы хотели. Но все позабылось, когда обнялись: все страхи, все ветры, огни и дороги, и бездны, и высь, рожденья и смерти. И жизнь перешла золотую черту последних запретов, когда наклонился в твою наготу, свет счастья изведав. Настанет день Восьмой, и отворятся своды. Огнем придешь крестить, как Ты и говорил. Восстанут из гробов судимые народы, и ангелы Твои придвинут мощь светил. И, темный, как лузга, перед Твоею славой, что я скажу Тебе, чем оправдаю зло, которое везде — по левой и по правой — с обеих рук моих в избытке натекло?! И это зло мое вошло в другую меру других столиких зол, где каждый на земле по-своему кроил Твои слова и веру, а бес торжествовал, осклабившись во мгле. Убогие в себе, как вши в его щетине, в разумности своей копаясь и скорбя, мы мертвых и живых пристрастьем не щадили и осуждали всех, но только не себя . .. Моря ушли в песок, сгорели воск и порох, но разве позабыть, как тяжко на холме лежала тень Креста, а легкодумный город, оплаканный Тобой, злословил в стороне? Но Ты взглянул на нас через века и дали, через кровавый пот и гробовую тьму так, будто бы хотел, чтоб мы не отдавали своей души живой на откуп никому. * * * Лежать в траве и в небеса глядеть, где два орла в бездонности могучей кругами ходят, обнимая твердь, и вровень с темной грозовою тучей. Я так люблю их непонятный ход, предгрозовое это состоянье, весь блеск и страх надмирного шептанья текучих перепутанных высот! Среди холмов и темных берегов, где все слилось и длиться не устанет, таинственно кивая из веков, отец и мать мне зренье затуманят. И как лежу среди ромашек я, так и в небесном вихре пропадая, в одном порыве, в счастье бытия душа летает, плача и рыдая! . .