Настоящее, 1928, №2

ВЗГЛЯНУВ В ЕГО ГЛАЗА НИК. ПОГОДИН Красное, холодное, чужое солнце утонуло в синих снегах, и еще си­ ней, еще холодней стало в степи, и | радостью милого тепла глядела чер­ невшая деревенька с ее лиловыми дымками, ее живыми звукамй. Мне почему-то хочется погладить белого сибирского кота и послушать, 1 как он умно мурлыкает, мне хочет­ ся жадно глядеть в огонь большой печи и много передумать под шопот прялки, мне хочется жизни, а тут, вокруг мертвые снега и жуткие си­ реневые горизонты. — Гони же ты, Ефим, конишку! Чорт с ними, с этими нырками! Вы­ летим раз из кошевы и—гляди—за­ смеемся и скорее вползем в эту де­ ревню... Как ее тут называют, Таль- менька, что ли? Или это Морозове, или Коиново? Мне все равно. Я ведь не к теще еду за кудельками на пышные пельмени. — Я—журналист, Ефим. Он знает. Он—молчаливый и хит­ рый мужик, хитрый своеобразной чалдонской хитростью. Хитрит бес­ корыстно и чуточку насмешливо. По­ шучивает надо мной и, умница, ста­ рается осторожно, тайно от моих на­ блюдений, показывать мне деревню то с одной, то с другой стороны. Вот сейчас я знаю, куда он ве­ зет меня. Я знаю, что нынче я уж не буду спать на полу на своем ту- i лупе без подушки. Тонуть мне се­ годня в доброй и самодовольной пе­ рине, купаться в ласковых подуш­ ках, кутаться в мягких заботливых одеялах. Я знаю, почему так решил Ефим—мой милый возчик-мужик. Он показывает мне деревню и молчит. Хитрый, знающе-думающий. Нырок. И я вот прикусил язык. Я теперь буду молчать и смотреть, что же будет дальше, какие картины развернет передо мной мой Ефим Игнатович, о чем заставит подумать и что скажет мне поутру, когда на­ встречу солнцу помчимся мы на ос­ веженном молодом кауром же­ ребце. Вертим улицами, минуем избенки... Уж не сине вокруг, а как-то темно­ розово, какой-то оранжевый ту­ склый свет колышется вокруг, в темном небе дрожат звезды: — Холодно, Ефим! 1 — Приехали. Нам кто-то открывает тяжелые и крепкие ворота. Кто-то свежим го­ лосом юноши здоровается с Ефи­ мом. Они ведут меня в дом, где вна- * чале за паром я ничего не вижу... Тепло. Горит яркая, большая лампа и осторожно проходит по лавке си­ бирский кот, только не белый, а черный и злой. Пристально оглядывает меня хо­ зяйка—женщина лет тридцати—спо­ койная, сильная, гибкая. Глядит она прямЪ, и я Уетгерй. Иижу1№ тУмтЛе большие глаза. Эти красивые глаза женщины чем-то чужды всему, что видят они, о чем-то думают эти ум­ ные глаза. И я знаю, в таких глазах притушены угли большой человече­ ской силы, гнева, ненависти, поры­ ва и любви. — Вы будете пить чай?—просто спрашивает она. Ефим говорит ей: — Ты, Таня, покорми моего «ба­ рина». Он подшучивает опять: — Ты, Таня, покорми нас. — Хорошо, — отвечает она, — на­ кормлю. Ефиме к сестре, к гибкой Тане, и что-то еще он бы хотел спрятать от меня и не говорить об этом никогда. Я дблжен предупредить читателя, что, ознакомившись с программой «Настоящего», я с радостью берусь полно и, как могу, ярко писать в этот журнал только о том, что видел своими глазами, о том, что может волновать современного советского человека, задумывающегося над дей­ ствительностью. Эти записки—отнюдь не сочини­ тельство, не фантазия—это узоры "жизни, это—факт. Зарисовать прав- У ЖЕЛЕЗНОЙ ПЕЧКИ Рисунок П. Ивакина И она молодо, легко ходит но ком­ нате, спускается в подземелье, вска­ кивает по лесенке на печь, играет тарелками, становится на колени пе­ ред самоваром... Ефим не обращает на нее внимания и вдруг, когда она выходит за медом, он смотрит мне в глаза и радостно говорит: — Федорыч, Татьяна—моя родная сестра. Какое-то любопытство щекочет меня. ХЬр'ошая нежНоСть видна в диво, честно эти узоры, по-моему, гораздо полезнее для нас, чем при­ думать самое увлекательное «чти­ во». И разве не интересно понять и подумать нам с вами о чувствах му­ жика Ефима, в которых спрятан ка­ кой-то надрыв, какая-то боль о се­ стре? Откуда эта боль? Почему Ефим не ответил мне ничего, котда сказал я ему, Что с'естра его Таня по­ хожа на вдЬйу? Он усмехнулся и показывает мне смешного кутенка, в котором смеша­ но множество пород от тонкой охот­ ничьей собаки до добрейшей двор­ няжки. В комнату вошел старик. Он хлоп­ нул рукавицами, кивнул мне, снял шапку, сел за стол. — Откуда едешь? — спросил у Ефима.—Куда? Треснутым голосом крикнул: — Татьяна, как там? У старика—редкие белые волосы, розовая лысина, лоб и лицо все в с’ежившихся морщинах. Он похож лицом своим и—странно—голосом, ужимками на содержателя ночлежки в пьесе Горького «На дне». Такой же старик показан в этой пьесе «Художественным театром». Он так­ же кашляет и такими же шагами, стариковскими, властными и немощ­ ными, ходит по комнате, и у него... теперь мне все ясно... и у него, то­ же молодая жена. Таня—жена этого старика с розо­ вой потной лысиной. Со всех сторон показывает мне деревню Ефим. Я ведь говорил ему, что хочу повидать подлинного ку­ лака. И вот Ефим привез меня к нему в дом, посадил нас друг про­ тив друга, лицо-в-лицо, глаза-в-гла- за—смотри. Вот—один из них! Старый, скомканный годами, с ли­ цом, на котором вытянулись морщи­ ны скряги-старика. А этот синий, чуть искривленный рот, наверно, брюзжит, шипит и потом оскаливает обломки черных зубов... У Татьяны крепкие, красные губы... Я с внутренней, злобной радо­ стью спросил хозяина: — Скажите, Татьяна—ваша дочь или сноха? Он не глянул на меня. — Жена моя,—сказал он и сразу же встал.—Ну, пойдемте, закусим. Он знает, кто я, он знает, что я еду из Москвы. Ему хочется погово­ рить со мной. Я вижу. Мы садимся друг против друга, и он из синего чайника наливает мне в лафитничек пахучее черемуховое зелье—изуми­ тельно приготовленный, светлый, как слеза дитяти, самогон. В комнате—в зале—светло и кра­ сиво. На полу стоят тяжелые фику­ сы, немного пожелтевшие пальмы и за пальмами—герань и еще что-то, травка какая-то... Цветов много. Я вижу даже нильскую лилию—цве­ ток нежный и прекрасный. Сбоку— трюмо чистого венского стекла, кругом—белизна скатертей, в горке глупые барашки с розовыми голо­ вами и гипсовая Венера Милосская рядом с развеселым синим графи­ ном, на фоне блюда, гд'е пастух це­ лует пастушку.